Семь дней в Авалоне

В мире радостей и страданья,

В мире поисков без конца,

Я улыбку всепониманья

Терпеливо гоню с лица.

В. Шефнер

Когда все остальное потеряно,

все же остается еще будущее. К. Боуви

– … А знаешь, почему именно Авалон? – Антуан почесал нос и вопросительно посмотрел на меня.

– Абсолютно Выверенная Автономная Линейная Однородная Нация… - на одном дыхании ответила я.

– Нет, моя дорогая… Это древнее название мифологического города, прообраз Христианского Рая…

– Ты опять все усложняешь и выбиваешь из системы! – перебила его я.

– Ну, конечно! – обиженно буркнул он. – Это же гораздо сложнее, чем Абсолютно Выверенная Нация, или как ты это там сказала?..

Спорить было бесполезно, да и не хотелось… И так было понятно, что Антуан знает намного больше меня… Даже преступно много для обычного авалонца…

…В то утро первого дня мы шли по узкой дорожке сквера. По верхним этажам домов струился розовый свет, отражался от окон и ложился солнечными зайчиками на противоположные стены. Было душно, как всегда в Авалоне в пятом месяце года. Шум тепломобилей, несущихся с двух сторон и будто бы зажимающих клочок вялой зелени в тиски, не давал говорить. Мы молчали и старались вдыхать реже и менее глубоко, чтобы сухой пыльный ветер, поднятый огромными скоростями, не оседал на слабых легких. Навстречу спешила изящная женщина в форменной серой куртке и болотной юбке с толстой папкой в руках. Пришлось потесниться к краю дорожки и буквально вжаться в железный парапет, отделяющий идеально ровный газон от мостовой, ощущая его холод в ладонях и в спине, чтобы пропустить ее и не соприкоснуться случайно одеждой. Женщина даже не посмотрела в нашу сторону. Быстрым шагом она миновала сквер и скрылась в бетонной трубе воздушного перехода.

Антуан посмотрел ей вслед с каким-то болезненным раздражением. Наклонившись к самому моему уху, он сказал громко, чтобы я расслышала с первого раза через гул автострады:

– И ведь еще издалека заметила нас! Даже глаза отвела! – в голосе послышалось не то злорадство, не то досада. – А потом снова придет в театр, как ни в чем не бывало… Гадко…

– Не важно! Идем! – также крикнула я Антуану в самое ухо, отчего его каштановые волосы разлетелись в стороны.

Мы шли вдоль электронных стендов с рекламой. На экранах, сменяя друг друга, появлялись фото самых влиятельных деятелей нашего города: роботов и людей. То и дело мелькало лицо Андроида Цезаря, который вот уже двадцать лет являлся бессменным единоличным правителем. Насколько было известно жителям Авалона, он вобрал в себя мудрость всех правителей до него, взвесил их победы и поражения, путем сложных математических расчетов вывел вероятность революций, волнений и митингов, свел эти цифры к нулю, и, таким образом, рассчитал идеальную политику для человечества и следовал ей уже два десятка лет. Его называли «богом»…

Антуан остановился перед светящимся табло и, сложив руки за спиной в замок, несколько минут молча наблюдал смену фотографий, покачиваясь с носка на пятку.

– Даже на фоне этих неживых Цезарь мертв… – наконец, тихо сказал он.

Я потянула его за рукав, но не тут-то было: на Антуана в очередной раз напало неуправляемое раздражение, сопровождаемое ноющей болью в сердце. Пришлось остановиться и покорно выслушать его:

– Машина, возомнившая себя Богом… Юна! Неужели ты тоже веришь, что машины создали нас? Неужели это мертвое, расчетливое существо было способно творить семь дней нашу планету, вдыхая в каждое создание душу? – я с трудом понимала, о каких семи днях говорит бледный, будто прозрачный в свете пиксельного экрана Антуан.

– О чем ты? Машины научили нас быть людьми! Ведь это они рассчитали идеальную структуру государственного управления, создали Авалон… И вообще… – слабо пыталась я объяснить прописную истину, отлично понимая, что Антуан меня не слушает.

– Юна… Милая, наивная Юна… – он наконец-то перевел взгляд из-под затемненных очков на меня, – Ты уже не застала уроков истории культуры, религии… Я, наверное, мог бы объяснить… – он медленно шагал вдоль стендов, и его лицо подсвечивалось разными цветами, как обычно бывало на сцене. – В начале было Слово… и Слово было у Бога… и Слово было Бог… Вслушайся! Ведь это же так просто! Слово произнесенное рождает все сущее! И произносит его Тот, кто был в начале времени… Его произносит Творец… Живой, беспристрастный, любящий свое творение… – он вдруг запнулся, посмотрел куда-то поверх меня и мотнул головой. – Я не смогу… нет! Никогда не смогу объяснить этого… С этим чувством нужно родиться, его нужно хранить и приумножать! Видимо, у тебя этого чувства нет, раз ты до сих пор не задавалась вопросом, как появился первый человек…

– Почему не задавалась? – возмутилась я. – Из случайного слияния атомов… Я это немного помню из курса общей биологии, пока она еще была обязательным предметом… Там было что-то о ДНК и о последующих преобразованиях… Но я уже не вспомню, потому что это было очень давно.

– Из случайного… слияния… атомов… – медленно повторил Антуан, снимая очки. – Уж лучше бы по теории Дарвина… Или про пришельцев что-нибудь придумали опять… Все же какая-то иллюзия провидения, а не случайность… Слияние атомов, как же! – пробормотал он, яростно вытирая запылившиеся стекла.

Я пожала плечами. На него иногда находили эти странные воспоминания из его прошлого… Он был старше меня на двадцать пять лет, поэтому застал иное время… Многие из историй, рассказанных им, казались мне бредом или, по крайней мере, его гениальной выдумкой. Будто и сам он был чьей-то безумной фантазией, закинутой случайным образом в Авалон для того, чтобы постоянно тормошить мое рациональное сознание, погружая в него отрывочные факты и реалии из его собственного, чужого мне мира.

– Идем, Ануан! Не будем привлекать внимания! Ты снова злишься не понятно на что, и я боюсь…

На меня взглянули два огромных, бездонных, будто слепых, глаза. Я давно привыкла к этому взгляду из иного мира и не пугалась его никогда, хотя многие, я уверена, не смогли бы выдержать его матово-металлической тяжести. Он будто бы вбирал в себя город, в котором жил. Порой в отсутствии Антуана мне даже не хватало этих серо-голубых глаз пришельца…

– Хорошо… Прости… Я тебя опять пугаю… – его тонкая рука осторожно коснулась моих длинных, не модных по современному пониманию волос. – Не вздумай следовать моде! У тебя прекрасные волосы! Если ты их обрежешь, мы поссоримся…

Я безразлично пожала плечами. Ссоры… Это снова что-то из далеких веков… В Авалоне или ты знаешь человека, или нет… Дружба, ссоры, вражда остались в прошлом.

…Мы познакомились будто бы на стыке времен… Не знаю, каким образом Антуана занесло на ту выставку неоновых картин, устроенную семь лет назад моим институтом. Наблюдая его нелюбовь ко всему современному, мне сложно представить, что заставило его в тот вечер прийти… Наверное, это было предчувствие, к которому он так часто прислушивался, в отличие от меня и от всех других авалонцев. Я обратила внимание, что он очень внимательно рассматривает мои светящиеся портреты. Из-под очков поблескивали два чистейших, голубых тогда еще глаза, и взгляд этот будто проходил сквозь светящееся изображение и цеплялся за меня саму. Так прошло несколько минут. Наконец, Антуан безошибочно выбрал меня из кучки моих коллег, обсуждавших визит Магистра Рациональных Искусств, и догнал, как только художники разошлись каждый по своим делам.

– А знаете, в них все же есть душа… Вам удалось ухватить не только тепловое, но и эмоциональное звучание человека… Браво! – без церемоний сказал он, делая акцент на словах «все же». – Меня зовут Антуан. Вряд ли вам о чем-то говорит это имя, однако во времена более давние меня считали подающим надежды актером… А вы Юна, не так ли?

– Да… Юна… Так вы – актер? – я была несколько удивлена, мне казалось, что человек с таким спокойным, проницательным взглядом скорее всего из служащих, а еще более вероятно, из керберов.

– Да. Вас это шокирует? – блеснули стекла чуть затемненных очков, державшихся на самом кончике тонкого, прямого носа.

– Мне казалось, актеры немного другие… Хотя я ни разу не бывала…

– Быть может и другие… – перебил Антуан, и его лицо на мгновение стало растерянным. – Из всей выставки мне понравились только ваши картины… Сколько лет вы работаете в этой безумной технике? – резко перевел он разговор.

– Впервые, честно говоря… До этого я работала в пуантилизме RGB цветов, векторной теоретике и в абстрактной форме полутонов… Так что неоновый спектр – это мой первый опыт… – я старалась говорить как можно непринужденнее, но от этого все острее чувствовала, что смущаюсь прямого взгляда собеседника.

Антуан снова кинул взгляд на висящие в прозрачном стенде работы, не поворачивая головы.

– Скажите, Юна… А вы когда-нибудь писали обычной кистью на грунтованном холсте? – вдруг спросил он.

Мне показалось, что он хлестнул меня по лицу. В голове возник зримый образ давно умершей матери, которая рисовала, натянув на раму кусок ткани и пропитав его белым грунтом… Длинные, изящные руки ее будто бы сливались с деревянными ручками кистей, и кончики пальцев всегда были бурыми, перепачканными красками. Тогда я тоже пробовала работать с настоящей кистью, но вскоре мамы не стало, а краски запретили, потому что они оказались токсичны…

– Нет… вернее… Да! В детстве… С мамой мы рисовали на холсте маслом… – само собой вырвалось у меня.

Я испугалась своих слов: ведь теперь этот человек, совсем не похожий на актера, мог донести обо мне керберам, и из моей комнаты неминуемо изъяли бы мои маленькие детские рисунки и мамины невероятно нестандартные по сегодняшним меркам работы. Не понимаю, как я тогда рискнула открыть свою тайну человеку, который встретился мне впервые, да еще и рассуждал о каких-то не вполне привычных для авалонца вещах.

– Это чувствуется… И это прекрасно… – Антуан улыбнулся, склонил голову в знак того, что разговор окончен. – Всего доброго! И успеха!

Его худощавая фигура с острыми плечами быстрым, но плавным шагом удалялась от меня. Руки были засунуты глубоко в карманы брюк, а голова чуть наклонена набок, будто он прислушивался ко всему, что происходило в мире. Каблуки гулко били по керамическим плитам инсталляции. Мне вдруг показалось, что от меня уходит нечто невыразимо важное. Я не выдержала и догнала его.

– Антуан, а можно когда-нибудь прийти к вам в театр? Просто так… Я не была ни разу… – словно оправдывалась я, встретив его удивленный взгляд через плечо.

Блеснули глубые глаза, подцепляющие собеседника, будто на крючок, подсекли мое сознание и выкинули его из воды на сушу.

– Приходите! Завтра играем в девять вечера на главной сцене… Адрес найдете без труда… – он поправил едва не спадающие с носа очки. – Я оставлю билет для… – он на секунду задумался. – Для талантливой художницы… – губы растянулись в ниточку-улыбку, и он стремительно удалился из зала, оставив меня наедине с моим взбудораженным сознанием.

Я не могла понять, что такого необыкновенного в этом авалонце… Наверное, это были его глубокие, необыкновенно цепкие глаза…

На следующий вечер я заглянула в окошко кассы в фойе. Молодая девушка в униформе театральных работников улыбнулась мне и посмотрела вопрошающе.

– Простите, мне должны были оставить билет…

– А как вас зовут? – девушка опустила глаза на графический регистратор и быстро принялась набирать что-то на виртуальной клавиатуре.

– Юна… Точнее, я художница Юна… – вспомнила я последние слова Антуана.

– Талантливая художница! – добавила кассирша с полуулыбкой и протянула мне входной номерок. – Приятного вечера!

В тот вечер играли какую-то странную, едва ли не запрещенную в Авалоне пьесу. Зал был полон, а на сцене я видела непривычные, аляпистые костюмы и просто до неприличия яркие цвета. Я упивалась этим ощущением дурмана, проникающего в мой мозг... На фоне постоянного серого цвета и прямых линий города за дверями театра это буйство внутри, этот взрыв всех страстей казался еще более безумным и опасным.

Неожиданно среди всего этого возник высокий, худой, бледный Антуан в синем старомодном костюме и алом, как пятно крови, галстуке-бабочке. Воцарилась мертвая тишина. Было слышно, как на улице проносятся тепломобили… И в этой тишине вдруг раздался его чистый, тончайший, как стекло, голос. Он пел, он разрезал пространство, как будто удалял из умов зрителей их память о системе и нормах поведения в Авалоне, да и о самом городе... Только много дней спустя я поняла, что это была гениальная хирургия застарелых болезней души… Мне стало страшно и одновременно радостно от того, что я стала частью этого мистического действа… Огромные подведенные глаза артиста блестели, отчего казалось, что он плачет… Я потеряла сюжет, смысл происходящего на сцене, и только ловила жест и голос пришельца из прошлого.

Ближе к полуночи я вышла на синеватый свет улицы и попыталась вдохнуть полной грудью не остывающий почти никогда воздух, но этого не получилось. Слишком сильны были эмоции. Я была ослабшей, как после какой-то тяжелой болезни с галлюцинациями. Стоя под аркой здания на самом людном проходе, я пыталась привести сознание в привычную систему, но «операция» Антуана прошла успешно… Люди обходили меня и поглядывали с недоверием, керберы уже несколько минут следили за мной с другой стороны улицы… Когда очередной спешащий авалонец случайно больно зацепил мое плечо, я, наконец, пришла в себя и медленно побрела в свой квартал. Не помню, сколько времени и куда шла. Перед глазами все еще стояли цветные пятна, а в ушах звучал голос… Тень передо мной, то удлинялась, то укорачивалась, когда я проходила под фонарями общего освещения. Я даже не заметила, что рядом возникла еще одна тень.

– Могу я прервать тягостное молчание? –оглушил меня тихий голос Антуана.

– Как вы меня напугали! – я вздрогнула от неожиданности.

Он улыбнулся едва заметно, спрятал лицо в поднятый воротник куртки. Мы некоторое время снова шли молча, потому что я не знала, что сказать, а он ждал моих слов. Любому творцу жизненно необходимы слова восхищения его творением, и Антуан также нуждался в них в тот вечер, обретя в моем лице новую поклонницу. А я была слишком ошеломлена открывшимся для меня нелогичным среди повседневной логики миром, кажется, сказала какие-то банальные слова о том, что впервые увидела такое действо, и что оно меня потрясло… Он только улыбался и сверкал стеклами очков, точно вспышками молний.

...С того дня прошло всего лишь семь лет, а Авалон было не узнать! Теперь искусство перешло в разряд отклонений от психической и государственной нормы и перестало быть доступным для масс… Повсюду пестрили научные статьи об опасности увлечения развлекательными программами. В театре я больше не бывала… Отныне даже рукопожатия на улице считались нарушением спокойствия города и карались штрафом. Для выражения чувственности отвели специальные дома, да и те вскоре стали опасны для посещения, потому что рядом сновали керберы, хватали нарушителей спокойствия и вывозили их на закрытые предприятия в качестве подопытных животных. Мы с Антуаном забились в свои маленькие бетонные комнатки в соседних кварталах и встречались лишь в общественных скверах, городских парках и на центральных проспектах, чтобы не вызывать ничьих подозрений… Антуан с каждым днем становился все более нервным, а глаза его затуманила недобрая пелена, которая уже почти никогда не покидала их. Из светло-голубых они стали матово-серыми. Да и весь он будто сжался в комок и все чаще жаловался на боль в сердце…

Как-то он спросил меня:

– У тебя есть друзья, кроме меня?

Мне пришлось очень долго вспоминать значение этого слова, чтобы ответить на спонтанный вопрос.

– Если ты говоришь о тех людях, с кем я могу поделиться мыслями и кого хочу видеть чаще других авалонцев, то, пожалуй, нет… – Антуан посмотрел на меня вопросительно, ведь теперь была его очередь соображать о значении моих слов.

– Ну да… О них… У меня тоже никого не осталось… Только ты… – он хотел повести какой-то сложный разговор, но не знал как начать. – А кто я для тебя, Юна?

Я остановилась в свете окна какого-то магазина. Ответить Антуану его словом «друг» было как-то уж очень откровенно, если не пошло и не по-авалонски, а начать переводить это слово в наше время я едва ли могла.

– Наверное, ты для меня учитель… Ну, как в институте или в школе… Или как менеджер на работе… Ты задаешь какие-то слишком сложные вопросы! – я начинала невольно сердиться на него за то, что он заставляет мое сознание вырываться за привычные рамки.

– Учитель… Ну, пусть будет так! – было заметно, что Антуан немного повеселел.

Он тихо напевал себе под нос какую-то мелодию и многозначительно молчал… Это было шесть лет назад…

…Мы вернулись к метро и спустились в холодный, пестрящий объявлениями об арестах и приговорах, переход. Здесь было гораздо тише, и мы говорили, не напрягая наших истерзанных пылью голосовых связок.

– Юна, как ты думаешь, когда они, наконец, вышлют всех нас? – неожиданно спросил Антуан на безлюдном эскалаторе.

– Не знаю… Наверное, когда придумают, куда именно… – мне не хотелось думать о том, что будет совсем скоро… Слишком страшно было представить, как можно расправиться с бедными буффонами, как теперь называли нас…

– Нам повезло, что мы вдвоем! – Антуан посмотрел куда-то поверх моей головы в конец эскалатора, и губы его сжались в привычную нитку. – Мне иногда кажется, что я давно сошел бы с ума, если бы не ты… Ты терпишь мои выходки и никогда не гонишь, когда мне нужна помощь… Мы с тобой Альфа и Омега… Первое и последнее поколение творцов в этой системе… – его взгляд уперся во что-то за моей спиной и медленно сжигал это нечто своим непроницаемым холодом.

Я невольно повернула голову. Там, наверху, стоял кербер в полном вооружении и не моргая смотрел на нас. По взгляду понять было невозможно, чего он хочет, но тревога в груди возрастала с каждой секундой, а сердце билось отдельным живым организмом, будто хотело вырваться наружу. Мы старались не показать вида, что заметили этот взгляд, но бледность и нездоровая синева вокруг губ, мгновенно выступившие на лицах, выдали каждому из нас практически животный страх другого.

На груди блестели значки, приколотые к курткам. Антуан говорил, что это как в то время, когда некто Гитлер создавал гетто: «Все евреи должны носить отличительную повязку…». Только у нас сложнее: «Все Буффоны, то есть творческие люди, должны носить отличительные знаки в зависимости от специализации. Танцовщики, композиторы, драматурги, сценаристы, художники, скульпторы, фотографы, певцы, музыканты, актеры, писатели, поэты...»

На наших куртках было по несколько значков разного цвета… Что поделать, если мы, в надежде принести людям радость и потому, что на другую работу были негодны и неспособны, даже при таких гонениях продолжали быть буффонами, не отрекаясь от своей натуры.

Антуан – актер, певец и поэт. Я – художник и фотограф. Блестели маленькие кружочки на лацкане и отличали «чистые» профессии (политиков, военнослужащих, экономистов…) от «нечистых» творческих. Буффонов последние пять лет хватали на улице и отправляли на работу туда, где был запрос. Их посылали без единой монеты в кармане на другой конец страны ради одной песни, картины или строки… Это было похоже, как говорил Антуан, на ссылку или на крепостничество в далекие времена… Деньги перечисляли на карту и выдавали раз в неделю монета в монету, ни больше, ни меньше. Единственное, на что стоило надеяться, так на то, что, зная свое дело хорошо, ты мог стать известным и получить хорошее постоянное место с удостоверением о неприкосновенности.

Антуан такое удостоверение получил тогда сразу, и его жизнь была в относительной безопасности и более-менее спокойна. В театре он всегда был на хорошем счету, а его талант позволял ему не волноваться о заработке. Хотя между нами всего двадцать пять лет, кажется, что разница гораздо больше, потому что в его глазах навсегда отпечатались решимость и уверенность не той системы, в которой родилась я. Он всего добивался сам, много времени провел в разъездах, часто страдал от несправедливых обвинений и неожиданных арестов. Когда Система Отбора Профессий только начинала работать, многие пункты противоречили друг другу и исполнялись слишком ревностными службами без понимания сути…

Моя жизнь полностью зависела от случая… Каждый день я ждала звонка дома, ареста на улице, сообщения из Комитета Занятости. Иногда приходилось вскакивать ночью и мчаться неизвестно куда по вызову, не успевая захватить даже самое необходимое. Роспись особняков правящих лиц, мастер-класс по иллюстрации, портрет жены олигарха, фотография пейзажа неимоверной пропорциональности в усадьбе успешного предпринимателя… Каких только работ я не выполняла, но никто из заказчиков не захотел оставить меня при себе и выдать заветную пластиковую карту неприкосновенности...

Кербер что-то передавал по локационному устройству, поджидая, пока мы поднимемся прямо к нему в руки.

– Как думаешь, это за мной? – спросила я, чувствуя, как к сердцу подбирался холод.

– Не знаю, – отозвался Антуан, но мгновенно нашел мою руку и положил свою ладонь поверх моей маленькой бледной ладошки на поручень, рискуя получить штраф. – Может, обойдется… Ты же со мной… Не посмеют… – его указательный палец гладил мою острую косточку на запястье.

В тот момент на Антуана было страшно смотреть. Вошедший в него пять лет назад страх бился в агонии, и лишь огромным усилием воли мой бедный спутник заставлял себя не броситься бежать или не закричать. Свободная рука его медленно опустилась во внутренний карман куртки и нащупала там заветное удостоверение. Мы молчали и старались не смотреть в сторону поджидавшего наверху кербера. Антуан все еще крепко держал меня за руку.

– Буффоны, следуйте за мной! – услышали мы над самыми головами бесстрастный, жесткий приказ.

Антуан едва заметно дрогнувшей рукой достал удостоверение и медленно, с надломленным, точно спичка, достоинством выставил его к самому лицу кербера:

– И девушка со мной… – глядя куда-то в пол, наклонив голову, тихо сказал он.

– Это приказ правительства! Оба идете со мной!

Рука Антуана резко сдавила костяшки моих пальцев, отчего я едва не вскрикнула. Ноги подкосились, и от пяток к коленям тонкой струйкой побежали мурашки. Мы с Антуаном невольно столкнулись плечами, что помогло нам не упасть, и на ватных ногах поплелись за кербером в сторону поста охраны. Мы боялись поднять глаза и переглянуться. Казалось, что произошла какая-то ошибка, но ошибок, случайностей, недоразумений в нашей государственной системе не бывало никогда…

В кабинете-подсобке для работников аэрометро, где за столом сидел еще один кербер, а вдоль стен на стульях расположились испуганные буффоны, мы сели рядом. Рука Антуана будто одеревенела… Его тонкие, с голубыми ниточками сосудов пальцы невозможно было разжать. Он едва сдерживал накативший на него очередной приступ. Тонкая жилка на виске пульсировала от того, что челюсти его были крепко сжаты. Он смотрел на свою побелевшую руку, сжимающую до боли мои совсем онемевшие пальцы. Я заглянула ему в глаза и погладила по плечу свободной рукой, хотя мы в очередной раз рисковали получить штраф за демонстрацию чувств вне увеселительных площадок. На этот раз все обошлось, потому что на нас никто не смотрел в этой конуре с тусклым светом мутных ламп. Антуан порывисто выдохнул и разжал руку. Кровь мгновенно бросилась в пальцы и обагрила их. Меня начало трясти от тягостного ожидания…

Прошел час, и, наконец, всех буффонов, задержанных в метро и на улице, распихали по машинам и повезли в центр города на огороженную площадь перед цитаделью, служившей «богу»-Цезарю рабочим кабинетом, бункером и домом одновременно. Всех маркированных цветными значками загнали бегом за ограждение, подгоняя пинками и окриками. Не знаю, каким образом, но нам с Антуаном удалось не потеряться среди множества обезумевших от страха людей. Начинал накрапывать дождь, но никому не было дела до промокших людей на площади. Ведь «этот народ» мог ждать, пока решится его судьба, сколько угодно. Люди жались друг к другу, кто-то не выдерживал и с плачем или руганью бросался к воротам, где керберы стояли наготове и безжалостно избивали слабых, бледных, дрожащих от холода и страха…

Через два часа на площади было не протолкнуться, а машины привозили все больше и больше людей... Антуан прижал меня за плечи спиной к себе и, уткнувшись лицом в мои мокрые волосы, повторял, как будто заклинал:

– Только не отходи от меня… Все-таки я еще могу тебя защитить…

– Защитить? – не выдержала его монотонного говора и слишком близкого присутствия я. – Нас ничто и никто не сможет больше защитить! Разве ты не видишь? Спустись в Авалон из своих воспоминаний, наконец! Перестань шептать мне в ухо!

В мгновение я осознала, что говорить этого не стоило. Антуан вздрогнул и отпрянул от меня. Судорожно трясущейся рукой, путаясь в куртке и порывисто вдыхая влажный воздух, он достал удостоверение и, схватив меня за руку, бросился к выходу. Я успела вырваться из его цепкой ладони и немного помедлила…

– Вы не имеете права! – еще издали крикнул он керберам. – Выпустите нас! Вы не смеете… – он не договорил, потому что пара здоровенных мужчин в униформе ринулась на него и повалила на мостовую.

Удостоверение Антуана тут же было грубо отобрано, а его приступ был охлажден профессиональными ударами тяжелых сапог. Я отделалась лишь тем, что ударилась головой о камни мостовой, зацепившись за что-то в попытке не потерять из вида бедного артиста. Когда керберы отступили, я ползком подобралась к свернувшемуся в калач Антуану. Его разбитые в кровь руки обхватили голову и закрывали ее от ударов. Разбитые очки поцарапали щеку под глазом… Он лежал с широко открытыми глазами и смотрел своим невидящим взглядом, не моргая. Мне показалось, что он не дышит, и я принялась трясти его за плечо. Он медленно сел и долго смотрел на размазанную по рукам кровь и грязь.

Над головами вдруг раздался оглушительный голос электронного глашатая. Из динамиков на площади слышалась его одеревеневшая речь, напоминающая электронный переводчик:

«Вниманию граждан Авалона! Суд постановил приказом от этого года всех буффонов пройти перерегистрацию в течение недели. Некоторые из них смогут получить разрешение на высылку на космическую станцию «Expulsus». Все, не получившие разрешение и не прошедшие регистрацию, автоматически переходят в статус государственных преступников, и к ним будут применены меры уголовного наказания в соответствии с…»

Дальше я уже ничего не слышала… В голове звучало только название космической станции «Expulsus», чей путь – вечное скитание в межзвездном пространстве. На этом огромном корабле с давних пор обитали те, кого система по какой-либо причине посчитала опасными для себя, но недостойными лишения жизни. Они доживали остаток дней в холодном космосе, выполняя разную работу, помогающую поддерживать жизнеспособность станции, а, значит, и их существование. Это был огромный, чудовищно жестокий эксперимент выживания, организованный полвека назад одним одержимым сверхидеей ученым. Тот вскоре умер, но проект продолжал жить и в наше время. Станции «Expulsus» было запрещено входить в связь с Землей без запроса Цезаря, и ее жители не знали ничего о том, что происходит в мире, так же, как и жители Земли ничего не знали об узниках станции.

Я вскинула глаза на Антуана. Его лицо, мокрое от капель дождя, с темными пятнами ссадин было практически белым и будто сошло с картины запрещенного давно художника Рене Магрита…

– Все к лучшему… – вдруг проговорил он и криво улыбнулся.

– За что? – ничего не понимая, спрашивала я не то у Антуана, не то у электронного глашатая.

– Все к лучшему… – повторял он и вытирал разорванным рукавом мокрый лоб и кровь, выступившую на губе.

Где мы возьмем эти разрешения? Что значит «перерегистрация»? Все это было непонятно и пугало до слез и дрожи… Вокруг началась неразбериха, и мы бросились к открывшимся выходам.

…Было около пяти утра, когда мы, наконец, пешком добрались до дома Антуана. По дороге мне пришлось оборвать край юбки и перевязать его разбитые руки.

– Мы с тобой как немцы, отступающие от Москвы в 1941 году… – проговорил он с грустной улыбкой, когда я перематывала его руку.

– Замолчи, пожалуйста… Весь этот твой отживший бред… – огрызнулась я и осеклась, испугавшись своей излишней эмоциональности. – Прости, я не хотела…

Он и вправду замолчал… Мы брели по прямым проспектам плечо к плечу, как вдруг я вспомнила, что его очки разбились. Бросив осторожный взгляд на Антуана, я с удивлением обнаружила, что и без них он отлично видит...

– А как же очки? – удивленно спросила я.

– Ерунда… Я отлично вижу и без них… Они мне для того, чтобы люди не пугались моих глаз… В Авалоне, кажется, совсем не осталось голубоглазых…

Меня будто ударило током! Так вот почему меня всегда удивляли его глаза! Их цвет выбивался из системы, они несли отметину из прошлого, далекого и пугающе чужого мира.

– Так вот почему они так пугают других… – вслух сказала я.

Антуан кивнул, и больше за весь путь мы не проронили ни слова. Только перед самым входом в многоэтажный муравейник комнат он вдруг остановил меня за локоть:

– Я на всякий случай скажу сейчас… Я люблю тебя, бедная моя Юна! Люблю без права на это чувство… Ты, может быть, даже не знаешь, благодаря Цезарю, что значит любить! Но я все же люблю! Люблю под страхом смерти за свои чувства… Я знаю, что ты никогда не полюбишь меня так, как мне этого хотелось бы, и все же! Ты столько сделала для меня, что я смею надеяться на то, что в твоем сердце есть какое-то особое чувство по отношению ко мне… Пожалуйста, не бросай меня! Пожалуйста… Обними меня и скажи, что будешь со мной! Пожалуйста! – он протягивал ко мне свои тонкие, разбитые руки, а я не понимала, о какой любви и особом отношении он говорит. – Я сделаю для тебя все, что ты скажешь! Я перестану болтать свои «глупости»… Я разучусь мыслить образами… Я стану частью Авалона, если ты этого захочешь… Пусть мои глаза тоже станут карие, если тебе так будет спокойнее!..

Я не ответила, потому что в этот момент мимо нас проскочил запоздалый житель одного из многоэтажных муравейников. Мы не сговариваясь нырнули в подъезд… Какая-то натянутость образовалась между мной и Антуаном. Он будто вдруг пожалел о своем сбивчивом монологе у входа и не знал, как перевести тему разговора, а я буквально падала от усталости и потому молчала. Сил на то, чтобы идти еще два квартала до своего дома, у меня уже не было, но сказать об этом Антуану мне было неловко и страшно. Он окончательно запутал меня своим «люблю», «разучусь» и «стану»… Без него мне было плохо, а с ним мне было страшно. Будто я совершала огромное преступление против Авалона и Цезаря. Я решила дождаться, пока Антуан заговорит первым…

– Если я попрошу тебя... Ты останешься сейчас со мной? – словно угадал он мои мысли. – Ты нужна мне, Юнона… – он почему-то исказил мое имя, быть может, нарочно.

Я быстро кивнула и нырнула под его рукой, придерживающей едва не придавившую меня механическую дверь. Впервые я переступала порог комнаты самого странного и пугающего человека в моей жизни, но какого-то особого чувства при этом у меня не было из-за усталости. Дойдя до первого кресла, я буквально упала на его мягкую обивку. Антуан копошился за моей спиной, очевидно, стаскивая разорванную куртку… Свет в комнате был выключен, чтобы не привлекать внимание, и я сама не заметила, как уснула…

Разбудил меня через несколько часов нарастающий шум. Сквозь сон мне показалось, что на меня обрушился поток воды, и я непременно захлебнусь. Вскочив в испуге, я не сразу сообразила, что лежу на диване среди настоящих бумажных книг. Мне все еще чудилось, что какая-то катастрофа грозит мне неминуемой смертью… Сердце билось безумно и неравномерно.

За окном лил дождь… Антуана в комнате не было… Его пальто служило мне пледом, а обернутые свитером книги - подушкой. Я невольно обратила внимание на тонкий холодный запах, исходящий от этого свитера, хотя в Авалоне все ароматы были запрещены. Квадратная комната со стенами из бетона и узким выходом на небольшой балкон была практически без мебели. Но и та немногая обстановка, что здесь была, казалась настолько древней, что давно должна была рассыпаться. Книги были повсюду. Они служили и тумбочкой, на вершине которой стояла пустая чашка, и стулом, на который была брошена вчерашняя рубашка, и подпоркой для покосившегося шкафчика, также забитого томами. Прошло несколько минут, прежде чем я привыкла к этой атмосфере. Маленькие часы светились на одной из стопок журналов и показывали далеко за полдень. Свет из узкого застекленного прохода на балкон падал скудно и холодно. Его полоска была единственным порядком среди бумажного хаоса…

Дверь бесшумно откатилась, и в комнату вошел мокрый до нитки Антуан. Из-за пазухи он вынул два билета и положил их на одну из стопок книг. На лице его не было и следа вчерашних происшествий, только привычный тяжелый взгляд и тонкий шрам от пореза стеклом очков. Он кинул на меня быстрый, как мне показалось, смущенный взгляд и, не наклоняясь, ловко стянул ботинки у дверей.

– Я не стал ждать, пока ты проснешься… Твоя карта… – он протянул мне удостоверение личности, которое, очевидно, вынул из моего кармана, пока я спала.

– Где ты был? – осторожно спросила я.

– Достал билеты на «Expulsus»… Нет желания помирать… – спокойно отозвался он и, прошлепав через комнату мокрыми босыми ногами, оставляя изогнутые темные следы на полу, открыл дверь балкона и замер перед ней.

В комнату ворвался влажный теплый воздух. Несколько капель упало на переплеты лежащих неподалеку томов. Антуан поднял их и аккуратно положил подальше от дверей.

– У тебя те самые настоящие древние книги… Где ты их взял? – я с трудом выдерживала его молчание.

– Воровал в библиотеках… Было жалко, что их скоро выкинут… Ты в порядке? – резко перескочил он с начатого разговора.

– Да… Все хорошо! – мне почему-то захотелось скорее уйти к себе.

Я чувствовала себя лишней в мире этого человека и его ворованных запрещенных книг, поэтому тихо выскользнула из-под пальто и шагнула к дверям. Антуан пугал меня своей жизнью, непонятной и чужеродной в нашей системе!

– Ты уходишь? – не оборачиваясь ко мне, отозвался мой друг. – Возьми свой билет, пожалуйста…

– Спасибо! – я бросилась вниз по лестнице, не дожидаясь лифта.

Дождь чуть-чуть утих. Засунув ламинированный лист бумаги с печатью поглубже под куртку, я медленно поплелась к своему кварталу. Хотелось промокнуть до нитки… Впервые в жизни мне хотелось не повиноваться системе! Во мне что-то взбунтовалось! Я больше не чувствовала себя частью города… Но от этого мне почему-то становилось все легче, будто с меня вдруг сорвали тяжелую, ненужную броню… Система отвергла меня, как сломанную вещь… Я преданно служила на благо Авалону, я творила во имя Цезаря… Но ни Авалон, ни Цезарь не нуждались больше во мне. А то, что становится ненужным, выбрасывают… Так выбросили теперь и меня, и всех моих друзей, и Антуана, бедного, болеющего сердцем неизвестно о чем…

Оказавшись в своей вытянутой комнатушке с одним окном, выходящим в глухую стену соседнего муравейника, я сбросила с себя отяжелевшую от капель дождя куртку и впервые внимательно взглянула на билет. На одной его стороне стояли мои данные, печать «бога» и подпись каких-то важных лиц, а на другой был целый список требований, предъявляемый к высылаемым буффонам:

Обладатель данного билета совершает рейс в один конец без права на возвращение.
Рейс совершается ТОЛЬКО парой пассажиров (1 мужчина и 1 женщина)
Раздельная регистрация пассажиров не допускается.
Багаж пассажира составляет один чемодан 50х30х15 на двоих.
Совершающие рейс к станции «Expulsus» теряют права жителей города и обязуются прекратить всякую связь с Авалоном.
Запрещено провозить на станцию «Expulsus» какие-либо бумажные документы.

Я перечитала несколько раз непонятный, пугающий текст и осознала в тот момент только одно: или мы уедем вместе с Антуаном, или погибнем каждый в своей комнатке в соседних кварталах, застигнутые керберами... В голове загудело от напряжения и усталости. «Значит, он хочет, чтобы мы уехали вместе, »- подумала я, отложила билет и, бросившись на кровать, снова уснула.

Утром следующего дня я чувствовала себя полностью разбитой. Машинально вынула из-под кровати завернутые в ткань мамины работы. Тонкие подрамники, на которые были прибиты кнопками полотна работ, казались мне непривычно тяжелыми, по сравнению с электронными планшетами, на которых рисовали студенты художественных институтов во время моей учебы. На одной, самой любимой из маминых работ, был портрет моего отца. Я не видела его, потому что он погиб до моего рождения, но сквозь тонкий слой поблескивающей краски, потрескавшейся от сухости авалонского воздуха, были заметны черты лица, которые частично передались мне. Большие глаза оттенка ядрышка молодого ореха, охристые волосы, отдающие в медь. Маме удалось поймать столько жизни, столько скрытой силы человека, которого теперь нет на свете, что казалось, что стоит отвернуться, и он шевельнется. Теперь не рисовали фотографических портретов, и в основном уделяли внимание абстракции и символизму, но меня всегда тянуло туда, в мир маминых нежных цветов и глубоких оттенков.

Я достала из дальнего ящика стола свой первый планшет, на котором еще оставались функции подражания рисования кистью и весь спектр цветов настраивался вручную без знания кодировок. Пришлось повозиться, чтобы вспомнить, как работать на этой устаревшей модели. Я осторожно касалась кончиками пальцев экрана и то и дело отодвигала от глаз получавшуюся работу. Кисти рук напрягались от непривычной напряженности и дрожали, то и дело рискуя испортить штрих. Складки на белой рубашке я рисовала, кажется, вечность, а морщинки у губ переделывала четыре раза, пока не почувствовала, что угадала, наконец, их направление. Темно-серые, с матовым сиянием глаза я писала в самом конце… Поставила планшет к стене и отошла подальше. С экрана на меня смотрел Антуан. Немного подумав, я отменила несколько последних действий и изменила цвет глаз на тот прозрачный голубой, который был в день нашего знакомства семь лет назад. Нажав на кнопку «сохранить», я снова отошла от портрета на несколько шагов. Экран мигнул несколько раз и, выдав ошибку зарядки, погас. Некоторое время я стояла, ошеломленная произошедшим. Потемневший экран отражал мое похудевшее лицо вместо только что законченного портрета. Мне вспомнились слова Анттуана о машинах, их власти над людьми и о нашей беспомощности перед ними… Теперь я окончательно убедилась в собственной беззащитности перед Цезарем и перед всеми андроидами… Стало страшно… Я медленно подошла к планшету и с надеждой нажала на кнопку включения. На экране высветилась пугающая запись: «Запрещенное приложение. Обратитесь в сервисный центр для замены модуля на обновленный». Я поспешила выключить аппарат, чтобы не пришлось платить штраф, и спрятала его подальше в стол. На улице начинало светать. Я опустилась на кровать и тут же уснула.

…Следующие два дня я не выходила из комнаты и только изредка слышала объявления по единой системе оповещения через стену от соседей. От Антуана не было вестей, но я была этому даже рада. Из головы у меня не выходило утро в его комнате, когда я сбежала, испугавшись его внесистемности и непредсказуемости. Я была уверена, что поступила верно, потому что нельзя потакать выбросам его эмоций до такой степени! Так можно было дойти до настоящего преступления… Можно было влюбиться… А случай с портретом напомнил мне о том, что я уже совершила преступление, от которого нельзя откупиться штрафом…

…Солнечным поздним утром шестого дня, получив последнюю до единой монеты выплату по карте, я стояла посреди Первой улицы и не могла поймать хоть одну мысль. Зажав в руке несколько чековых бумажек и ставшую ненужной карточку, я бесцельно оглядывала прохожих, обходивших меня стороной. Неожиданно за локоть меня так знакомо тронула чья-то рука, и я обернулась. Антуан порывисто вдохнул, подавляя несносные порывы страдающего хрупкого сердца. В руке у него так же, как и у меня, были зажаты чеки и карта. Несколько секунд мы смотрели друг на друга, точно что-то припоминали. Я никогда не проявляла лишних эмоций, кроме рукопожатий, но тут во мне по-настоящему что-то сломалось! Я не выдержала и бросилась было его обнять, но он увернулся и увлек меня за рукав прочь со стеклянной улицы. Мы вбежали в кассу его театра. Едва дверь за нами захлопнулась, как он крепко обнял меня.

– Я не могу сдерживать боль в груди, если тебя нет рядом… Слишком много боли! Мое сердце… Оно останавливается, я это давно чувствую… Я боюсь! Боюсь, что оно не выдержит! Боюсь всего, что происходит! Я боюсь за тебя! – он бормотал еще что-то непонятное, уткнувшись в мое плечо.

Сам театр был уже несколько дней закрыт, но из окошка кассы выглянула бледная девушка-администратор все еще в театральной униформе. Очевидно, она узнала Антуана, потому что не нажала тревожной кнопки, а сделала вид, что читает какие-то записи на планшете, хотя руки у нее дрожали. Антуан быстро пришел в себя, ведь он всегда был отходчив… Ни одна слеза не выступила на его глазах. Они будто бы, наоборот, с каждой нашей встречей становились все суше и матовее.

Меня потрясло то, что только что произошло со мной! Я обнимала мужчину! Я сама захотела обнять этого мужчину! Система окончательно вышла из меня, как будто и вовсе не существовала. Я почувствовала, что преступление, наконец, совершилось во мне помимо моей воли… Я полюбила… Мне почему-то захотелось зацеловать эти белесые сухие глаза и эту морщинку между темными бровями, и эти дрожащие руки... Со мной происходила какая-то страшная перемена, вставшая в горле комом невыплаканных слез! Слез? Я никогда не плакала! Но здесь мне захотелось просто рыдать, уцепившись за его куртку, хотя я сдержалась…

– Уедем вместе! Антуан! Слышишь? Не будем ждать, пока нас уничтожат! – я постаралась придать голосу наиболее спокойный тон, но от этого он будто бы потрескивал и то и дело срывался.

– Да! Завтра! В восемь утра! Нельзя больше ждать… Это медленная смерть… Бедная моя Юнона! – он снова удлинил и сделал нежным мое некрасивое имя.

Через несколько минут мы уже шагали плечо к плечу по улице, стараясь не смотреть по сторонам и не соприкасаться с другими прохожими. Было решено как можно быстрее перебраться ко мне и собрать самое необходимое в дорожный чемодан. На улице 81-18 мы разошлись по своим кварталам.

День тянулся медленно. Оповещения об арестах буффонов по самым нелепым обвинениям то и дело звучали из-за стены. Я каждую секунду прислушивалась к звукам на лестнице и, кажется, едва не сошла с ума, пока на пороге не появился Антуан.

Мы уложили наши немногочисленные вещи в небольшой черный ящик и уже не рискнули выходить на улицу даже для того, чтобы поужинать. Мне было стыдно за мои эмоции, а Антуан молчал и прятал от меня руки, точно боялся разбудить ненадолго успокоившуюся боль в сердце. Взгляд мой упал на планшет с портретом, и я уцепилась за него, как за спасительную тему для разговора:

– Антуан, у меня тут кое-что сломалось…

Он поднял на меня глаза, в блеске которых отразилась моя фигура.

– Давай… – он протянул руку за планшетом. – Ого… Сколько лет назад сломался? – покрутил в руках черный плоский предмет. – Отвертка есть?

– На днях сломался… - растеряно сказала я и полезла искать коробку с инструментами.

– На днях? А сколько работал… Ему же лет десять, я думаю… - он все еще крутил в руках планшет в поиске разъема.

Наконец, он нажал кнопку включения и прочел ту же самую запись, что увидела я. Брови его удивленно поднялись. Он надел на лоб очки и потер рукой глаза.

– Прости, а что ты на нем рисовала? – он осторожно взглянул на меня.

– Ты можешь починить или нет? – чуть раздраженно спросила я и протянула ему самую маленькую крестовую отвертку.

– Наверное, могу… Просто если там что-то серьезное, к нам тут же ворвутся керберы и… И все… - он встретил мой усталый взгляд и, как мне показалось, смутился. – Ну, ладно… Попробую вскрыть коробку паролей и обновить код доступа… Дай мне час…

Я кивнула. Пока он копался, вскрывая корпус, я заметила шнурок на его шее. Раньше я не обратила бы на это никакого внимания, но теперь эта деталь заинтересовала меня. Я стояла за спиной Антуана, склонившейся над ненавистной машиной, разобранной на столе в свете белой лампы.

– Этот белый свет режет глаза, - бормотал Антуан, поднося к глазам мелкие детали планшета. – За столько лет я все еще не могу привыкнуть к нему.

Я осторожно коснулась его шеи, отчего он вздрогнул и замер, потянула за шнурок и мельком увидела на нем две подвески. Антуан тут же зажал их в кулаке и молча, властно вытянул шнурок из моей руки.

– Я покажу тебе потом когда-нибудь, ладно? – в тот же момент экран планшета засветился, пытаясь загрузиться.

Некоторое время мы смотрели заворожено, ожидая, что экран вновь погаснет, но он все-таки завершил процесс обновления и выдал мой портрет. Антуан издал удивленный возглас и, скрестив руки на груди, откинулся на спинку стула.

– Это они вот это вот блокируют? – медленно сказал он. – Юна, это шедевр… И я говорю это не из лести и не потому, что на портрете я… Это на самом деле шедевр цифрового творчества, это лучше всех твоих прошлых работ… Напоминает Рокотова и Нестерова одновременно… Не могу даже определить, на что это похоже…

– Наверное, это похоже на мамины работы… - сказала я и вынула из-под кровати портрет отца.

Антуан второй раз удивленно хмыкнул и сел на пол рядом с портретом. Рукой он осторожно провел по краю работы, будто сканировал изображение кончиками пальцев. Я вспомнила, что мама делала так же…

– Лет пятнадцать не видел настоящих картин… Ради этого стоило рисковать… Это работа твоей матери? – я кивнула. – Это прекрасно, Юна… Она была гением…

– Неоцененным гением… - с грустью констатировала я.

– Это ведь твой отец? – Антуан переводил взгляд с лица на портрете на мое лицо. – Вы очень похожи… Это потрясающе… Вы все удивительные люди… Наверное, поэтому я полюбил тебя, как только увидел…

Антуан снова начал говорить о запрещенном чувстве, и я боялась, что в любую секунду нас могут арестовать. Я приложила палец к губам и вынула из-под кровати другие работы мамы.

Было около часа ночи, когда я в изнеможении начала дремать, лежа на полу среди своих цифровых и маминых рукописных работ, которые мы рассматривали, чтобы дожить до утра и не сойти с ума от ожидания. Цветные и черно-белые проекции, геометрические и абстрактные фигуры на экранах в соседстве со старинными рамами убаюкивали… Антуан полулежал рядом и как завороженный смотрел то одну, то другую работу. Когда он, наконец, заметил, что я начала дремать, то осторожно подхватил меня на руки и, перенеся через всю комнату, уложил на кровать. Лицо его было так близко от моего, что легкий холодящий запах, как в то утро, донесся до меня мгновенно. Бросило в жар, но я не открыла глаз и не шевельнулась, хотя еще долго через неплотно сомкнутые веки видела, как он перебирает работы, сканируя их своими белесыми глазами. Особенно долго он вглядывался в мои детские рисунки на холстах… Наверное, они напоминали его безвозвратно потерянный древний мир наскальных рисунков...

…Кто-то осторожно тронул меня за плечо. Я медленно всплывала из глубин подсознания и наслаждалась состоянием полусна. Мне всегда снились сны, даже когда я очень уставала и засыпала, сидя в рейсовом тепломобиле. И чем больше я уставала, тем ярче и безумнее были сновидения. До встречи с Антуаном это было единственным моим отклонением от нормы, от которого я не смогла избавиться, как ни старалась… В ту ночь это были вязкие, липкие краски… Бесконечный яркий узор, точно в калейдоскопе, менялся, вздувался, лопался и снова набирался цветом, заворачиваясь, извиваясь и утекая в никуда. С трудом пробиралась я через пристающие к коже обрывки, чтобы вернуться в реальность. То всплывая, то уходя с головой в бессознательное состояние, я пыталась уцепиться за какую-нибудь мысль, чтобы вытолкнуться из кошмара.

Плечо тронули во второй раз… Рука моя медленно поднялась над кроватью и уткнулась в плохо выбритую щеку Антуана. Все еще на пороге между сном и явью, я кончиками пальцев водила по колким щетинкам и, наконец, коснулась его губ. Теплые, но сухие, они дрогнули под рукой и поцеловали самые кончики пальцев. Именно в этот самый момент сознание задушило, в конце концов, кошмарный сон, я вспомнила вчерашний день и мгновенно проснулась. Отдернув мгновенно руку от лица Антуана, я села на кровати, едва не столкнувшись с ним лоб в лоб. Он смотрел чуть испуганно, будто за время моего сна произошло что-то удивительное.

– Доброе утро… - только и мог проговорить он, растерянно вставая с самого краешка кровати, на котором сидел.

– Доброе… - я потерла лицо, чтобы согнать остатки нерационального.

– Прости, что разбудил. Светает… Нужно успеть собраться…

Антуан стоял у окна, под которым в ряд выстроились мамины картины. Очевидно, он пытался поставить их в хронологии, чтобы посмотреть, как менялся стиль и приходил профессионализм гения. В свете первых лучей розовой зари казалось, что он очень похудел: из-под рубашки были заметны торчащие лопатки на сутулой спине. Наверное, я выглядела не лучше…

– Какой рассвет… Давно не встречал рассветов… Пытаюсь запомнить и не могу… – Антуан говорил то ли сам с собой, то ли со мной.

Я спустила с кровати босые, хотя засыпала в обуви, ноги. Машинально представила, как Антуан расшнуровывал хитрый узор моих полусапожек, подсмотренный мной у одной из профессоров нашего института. С трудом отделавшись от этой непривычно волнующей мысли, я подошла к окну.

Стена соседнего муравейника была покрыта косыми розовыми лучами, прерываемыми пиками антенн и радаров где-то на крыше. Их тени, вытянутые и искаженные, дрожали на едва зарождавшемся ветру.

– Как красиво… - неожиданно для самой себя сказала я.

Антуан посмотрел на меня через плечо. Даже сквозь очки я видела, что глаза у него будто провалились в темные круги – следы бессонной ночи и сердечных приступов.

– Тебе нехорошо? – спросила я, опасаясь за его здоровье в такой волнительный день. – У тебя лицо такое… Серое…

– Как и весь этот город! – он слабо улыбнулся и удержал мою руку между своих ладоней. – Я ненавижу этот город, ненавижу механизмы его жизни и машины, которые управляют этими механизмами! И вместе с тем, я не могу без грусти сейчас прощаться с этой серостью… Даже с этой розовой стеной не могу спокойно расстаться…

Мы снова взглянули в окно. Солнце ушло, и стена снова была привычно серой, с потеками грязи и копоти. Антуан быстро прижал мою руку к губам и резко отошел от окна. Я еще несколько минут стояла, опершись на подоконник, потом распахнула железную раму с запыленным стеклом. В комнатушку ворвался шум автострады и гул работающих двигателей всех механизмов в Авалоне.

Я вдруг представила, что через несколько часов навсегда расстанусь с этим миром на пути к неизвестному, возможно, опасному и неприветливому. Взгляд упал на мамины картины, которые я не могла взять с собой, и мне стало до боли в висках тоскливо. Я взглянула на превратившегося в тень Антуана. Он что-то листал на починенном ночью планшете.

– Я подумал, что можно перенести эти шедевры в цифру… Не могу представить, что больше никогда этого не увижу… Когда ты уснула, я попробовал подключить автосканер к этому старью и, кажется, получилось… – он повернул ко мне экран, на котором был отсканирован портрет отца, состоящий из цифр, но все же узнаваемый.

Несколько секунд я стояла, потрясенная умом Антуана, поэтому ответила не сразу:

– У тебя дома книги…

– Очень много книг! – улыбнулся он и опустил глаза в планшет.

– Тебе не жалко расставаться с ними? Наверное, это для тебя очень важные вещи…

Он снова улыбнулся и склонил по привычке голову к левому плечу.

– Знаешь, когда я понял, что нам придется уехать… Когда ты утром убежала от меня, будто испугалась, что я сошел с ума и брошусь к тебе с объятьями… И сделала очень верно, ведь я – полный болван и эгоист… – было видно, что эти слова давались ему с огромным чувством боли и досады. – Наверное, я, действительно, напугал тебя очень сильно… Я все время забываю, что ты настоящая авалонка!.. Так вот, в то утро единственная мудрая мысль, кроме как броситься за тобой с просьбой остаться, была идея перевести все имеющиеся у меня книги в электронный вид… В цифры! Я три дня подряд сканировал каждую страницу и едва не дошел до того, чтобы умереть от усталости прямо среди томов… Но, к счастью, пришлось выйти из дома в банк, я встретил тебя и очнулся… Наверное, тебе сложно понять, что даже переведенные в цифровое значение слова не способны заменить живые страницы книги… Вас выучили тому, что книги – это излишняя тяжесть, вы стали писать десятью знаками – цифрами и упростили язык до безумия… Но я сделал все, что смог… Есть книги, которые никогда не смогут быть написаны цифрами… Это просто невозможно…

– Почему невозможно? – ухватилась я за единственную паузу в его быстрой, взахлеб, речи. – Ведь все слова имеют цифровые кодировки…

– Они не имеют смысловых кодировок, Юнона… – Антуан отключил планшет и аккуратно, завернув его в свой свитер, положил в черный чемодан. – Пусть только попробуют начать копаться в наших вещах…

– Думаю, им не будет дела до древнего худпланшета… – попыталась я успокоить его. – Сколько у нас времени?

– Нужно идти… – он двинулся к дверям. – Подожду тебя у подъезда…

– Нет! Не выходи без меня! Вдруг там керберы… Или еще что-то… – мне казалось, что сейчас малейшее движение порознь может погубить нас обоих. – Я только посмотрю еще раз… – я в последний раз взглянула на холсты у окна и закрыла оконную раму.

Мы вышли на утреннюю улицу. Авалонцы с пустыми, как мне теперь показалось, глазами брели на службу и по делам. Никому не было дела до двух буффонов с чемоданом, дрожащих от почти бессонной ночи, страха и сухого холода. Мы плечом к плечу двинулись по кварталу к аэропорту. Тормозить рейсовый тепломобиль я наотрез отказалась из чувства осторожности. Антуан не протестовал… Он казался чуть заторможенным после почти недели бодрствования. Вокруг губ у него образовалась нездоровая синева, а дышал он порывисто и часто. Я боялась, что его сердце, которое, как он говорил вчера, останавливается, не выдержит и вправду. Хотелось как-то ему помочь, но впитанная с детства муштра безэмоциональностью мешала. Я только раз спросила его, не хочет ли он передохнуть, ведь мы шли уже тридцать минут (необычайно долго в городе, где есть транспортное сообщение).

– Я привык много ходить… – просто ответил он. – Если устала, можем передохнуть…

Я отрицательно покачала головой, и мы ускорили шаг. Было около семи утра, когда мы увидели в конце улицы сферическую крышу аэродрома. В этой населенной уже десять лет машинами части города было тихо и пусто: механизмы были на работе. Сердце у меня буквально выпрыгивало из груди от ожидания. Наверное, я настолько устала ждать в эти дни, что состарилась в несколько раз быстрее положенного системой срока. У самого входа в почти безлюдное здание Антуан обернулся на город, лежащий в долине и покрытый грибом пыли, стоящей в воздухе. Восходящее солнце красило его в огненный цвет, будто жгло огнем.

– «Как бы ни было уныло и неприветливо покинутое место, как бы ты не тяготился пребыванием в нем, всегда останется в душе сожаление, а может быть, и любовь…» – проговорил он с полуулыбкой, придавшей его бледному лицу немного живого цвета.

– Сожаление… Любовь… Ты только что нарушил сразу два авалонских закона: «Запрещено испытывать сожаление, вызванное душевной нестабильностью. Запрещено испытывать сильные чувства, такие как любовь, страсть, привязанность…» - процитировала я Кодекс Авалонца, будто оправдывалась перед отвергнувшим меня Цезарем.

– А это не я нарушил… – Антуан прищурился от упавшего на лицо солнечного блика. – Это в двадцатом веке … Впрочем, писатель даже не знал, что будут такие законы и такой мир, как этот, а потому судить его было бы невежливо…

– Невежливо… – повторила я и шагнула в откатившиеся двери аэродрома вслед за Антуаном. – А что значит «невежливо»?..

Я не включала единую систему оповещений последние несколько лет, и вот в межзвездном аэропорту в наш седьмой день стояла перед огромным плазменным экраном на стене и смотрела, не отрываясь, на цветное изображение…

Студия новостной передачи была оформлена в голубых тонах, два стула: для ведущего и для гостя. Шоумен в серебряном пиджаке и рваных джинсах вертляво вещал что-то, глядя прямо в кадр и округляя пустые глаза. В глубине студии, на неудобном крутящемся стуле с высокими ножками сидел Антуан… Он безучастно смотрел на спину ведущего, скачущего на сидении, медленно поворачивался на стуле влево и вправо, а рот у него был заклеен серебряного цвета скотчем. В глазах нельзя было прочесть ни страха, ни разочарования, он не чувствовал себя ни униженным, ни оскорбленным – полное холодное безразличие. Или, может быть, это было презрение? Поблескивали стекла неизменных очков, когда на него косо падали лучи прожекторов…

– Что это? – спросила я, не глядя на замершего рядом со мной Антуана.

– Интервью… – прозвучал его голос, как ни в чем не бывало. – Мое последнее интервью на этой планете, по этому телевидению, для этих людей…

– Я не понимаю… – я, наконец, отвела взгляд от экрана и посмотрела на него в упор, кажется, его же выжигающим взглядом. – Что у тебя на лице? Что это такое? Я не понимаю…

– Прости! Это совершенно новый формат… Видишь, я даже не сопротивляюсь новизне! Программа Эдварда Кира «О чем молчат Звёзды?»… Говорит только он, а гость молча присутствует на съемке…

– Но ведь он наговорил о тебе неправду! Он собрал всю клевету, все сплетни и выдал это за чистую монету! Он говорил гадости и пошлости! И этот заклеенный рот… Это же унизительно и противно! – я искала в лице гениального артиста хоть каплю досады и униженного самолюбия.

– Кому это важно? Никто уже никогда меня здесь не увидит… И даже не вспомнит о нас… В этом и смысл: блиц-обзор по персоне для отчетности… Они записывают в архив информацию… И потом, какое это теперь имеет значение? До взлета тридцать минут… Пошли, а то опоздаем… – он подхватил наш чемодан одной рукой, а другой увлек меня за собой за локоть, как делал всегда.

Мы шли молча среди небольшой кучки таких же измученных людей со значками на куртках и с одним чемоданом на каждую пару. Разговоры вокруг были тихие, вполголоса, но в основном все молчали и шагали плечом к плечу, чтобы не потеряться. Это напоминало поход школьников в музей в старых запрещенных в последние пять лет фильмах…

– Почему так мало буффонов? – полушепотом спросила я Антуана.

– Неужели ты и этого не слышала?.. – также тихо ответил он и заглянул мне в глаза. – Керберы перебили почти всех… А завтра переловят оставшихся… У нас один шанс!

У самого последнего турникета Антуан вдруг замедлил шаг и обернулся. Взгляд остановился на огромном рекламном экране с улыбающимся лицом робота-пианиста «V-Amadey», виртуозно исполнявшего любые произведения мировой музыкальной культуры всех времен в упрощенной и усредненной форме. Ничего не выражающие глаза и пустая улыбка андроида пугали и заставляли отвести взгляд, но мой спутник смотрел на него прямо, как на последнего своего врага.

– Неблагодарная нация… – тихо проговорит он. – Столько лет для того, чтобы доказать свое превосходство над машинами… И машина поглотила нас…

– Ваши билеты, буффоны! – услышали мы голос подкатившегося к нам электронного регистратора.

Молча приложили штрих-коды к лазерному кругу. Система порылась в архиве и изобразила на дисплее улыбающуюся морду:

– Информация достоверна! Скатертью дорога! – радостно зазвучало из динамиков.

Мы переглянулись и поспешили на посадку.

– Что это было? – спросила я, невольно схватив на секунду руку спутника.

– Абсолютно беспристрастное отношение машины к человеку… С нами попрощались… Навсегда… – он осторожно высвободил свою ладонь и снова придержал мой острый локоть.

За спинами захлопнулся турникет и опустилась тяжелая защитная решетка. Было непонятно, кого и от чего она защищала. То ли оставшихся на Земле от нас, то ли нас от жителей рационализированного города Авалона. Со стороны выхода дуло сухим ветром, черное звездное небо нависло над взлетными полосами и отражалось на блестящем корпусе лайнера.

– Ну вот и все… Говоря твоими словами, эмиграция…

– Изгнание… – откликнулся Антуан и прищурился от белого электрического света в конце перехода. – За эти семь дней, мне кажется, я изменился непоправимо…

– Я тоже… Мне кажется, что я прожила жизнь, умерла и родилась заново… Передо мной совсем не тот мир, каким его хотят показать роботы… Но мне кажется, что это новое рождение - счастье… – мы шли по длинному коридору к посадочной полосе, и я с трудом сдерживала волнение, предчувствуя необратимые перемены.

– Это как в дни Сотворения Мира… Все вокруг тебя становится живым и разнообразным, его начинают населять неведомые мысли и чувства, ты замечаешь все больше деталей, думаешь, анализируешь происхоящее… Сегодня седьмой день этого Чуда, совершившегося с тобой! Поздравляю! Быть может, теперь ты скорее поймешь мой «отживший бред»? – в голосе Антуана была ирония и необычное тепло.

Мы прошли к межзвездному беспилотному лайнеру. Пассажиров было не больше двадцати. В основном молодые, усталые лица и чуть подрагивающие руки… Заняв место подальше от дверей в самой глубине салона, я, наконец, решилась спросить Антуана о том, что тревожило меня последние дни:

– Где ты достал эти билеты?

На лице его вдруг проскочила болезненная улыбка. Он отвернулся к иллюминатору и долго не отвечал:

– Антуан, для меня это очень важно! – повторила я настойчивее.

– Продал душу дьяволу… – буркнул он, глядя на бесконечную взлетную полосу. – Отрекся от всего, что было мной и тобой создано и признал это не имеющим никакой ценности с точки зрения рационального, чистого существования человека… Поручился за то, что ты разделяешь мои взгляды, но не смогла прийти из-за болезни… Признал, что мы состоим в запретной связи и ведем внесистемную жизнь… Позволил уничтожить все данные о нашем существовании и достижениях… Нас больше не существует, поэтому даже если бы я не встретил тебя в то утро у банка, то нашел бы и увез силой, потому что завтра по приказу Цезаря должен будет умереть последний из нас… – Антуан повернул ко мне свое бледное лицо. Щеки его были мокрыми от слез, и он попытался вытереть их тыльной стороной ладони.

– Ты плачешь, милый? – вырвалось у меня из груди почти в полный голос непривычное обращение из словарного запаса самого Антуана. – Боже! Как это все неважно! Главное, что мы будем живы, будем вместе…

– Я хотел нас спасти… И я убил нас на этой планете… Я отправил нас в вечное изгнание! – губы его задрожали, и он обхватил руками голову.

Я гладила его темные волосы, я укачивала его, как ребенка, я зацеловывала его соленые от слез глаза и щеки, пока он не затих, согнувшись лицом к коленям. Мне было все равно, как теперь воспримет это система, что доложат Цезарю и как осудит нас общество! Нас не существовало больше для Авалона… Во мне очнулось что-то древнее, что-то женское… То, что так и не смоги постичь машины, то, чего они так боялись! Я инстинктивно тянулась к Антуану, как к свету и теплу, а он, обескураженный этой внезапной вспышкой, всхлипывал и дрожащими руками гладил мои плечи и волосы. Глаза его постепенно обретали голубой оттенок и очищались от матовости, как будто слезы вымыли их дочиста! Он давно снял свои темные очки и смотрел на меня с какой-то счастливой наивностью и по-детски восторженно…

Объявили о взлёте. Он вдруг улыбнулся и вынул из-за пазухи, из того кармана, где раньше лежало удостоверение о неприкосновенности, маленький книжный том. Как он решился пронести его через турникеты, осталось для меня загадкой. На потертой, вздувшейся от влаги и тепла обложке золочеными буквами было выбито «Святое Евангелие». Из-под свитера он вынул шнурок, на котором я теперь очень ясно увидела крест и маленькую рыбку.

– В начале было Слово… – тихо сказал Антуан, глядя мне в глаза своими огромными, блестящими от еще не высохших слез и держа на ладони крест и рыбку.

– И Слово было у Бога? – вспомнила я и положила свою ладонь поверх его.

– И Слово было Бог! – улыбнулся он как-то совсем светло и спокойно.

– Я, кажется, поняла! Антуан! Это ведь так просто! Один высший, вечный, милосердный Бог, создавший человека и давший ему жизнь… Семь дней Сотворения и никакой системы, никаких правил, никаких расчетов! Только Я и Бог! – разум очищался от машинного влияния мгновенно, как будто стоило потянуть за одну нить, чтобы распустить всю паутину!

Яркая вспышка мелькнула за иллюминатором – это лайнер преодолел земное притяжение и вышел на курс к Станции…

________________________________________________________________________

P. S.

Межзвездный беспилотный лайнер быстро отдалялся от Голубой Планеты… Оставшиеся на ней люди не знали, что на «Expulsus» есть библиотека из книг, которые жители скитающейся станции восстановили по памяти и из тех, что смогли увезти когда-то с Земли. Были здесь и большие зеленые массивы, среди которых можно было заблудиться, как в самом настоящем лесу. Были здесь детские сады, школы и институты, в которых воспитывали поколение, знающее настоящую историю человечества, его культуру и искусство. Здесь люди не вспоминали о машинах и жили своим честным трудом, женились, венчались, рожали детей, верили в настоящего Бога и ценили каждое мгновение жизни. Со временем станция «Expulsus» превратилась в государство, добровольно прекратившее связь с умирающей планетой и принимающее всех, кого еще можно было спасти.

Когда на станцию пришло сообщения, что последний человек погиб от руки машины, межзвездный скиталец навсегда покинул зону досягаемости сигнала Земли и отправился на поиски нового дома…

Посвящаю эту историю своему мужу Антуану

Юнона

43 день месяца лануариуса

Минус 1568 год от Точки Невозврата

Земля-2

Отель «Звезда+» в долине у источника «Re-deductis»